Немцы — человек около пятидесяти — стояли, уперевшись в стены руками и широко расставив ноги, вдоль трех из четырех стен спортзала. На полу лежало еще около десятка, их как раз осматривал уже знакомый нам казахский майор медслужбы, бубня себе под нос что-то явно нецензурное. По-моему, он скорее с удовольствием бы их пристрелил, но — клятва Гиппократа, куда денешься. Закончив осмотр, он подошел к нам:
— Пятеро — тяжелые, я их забираю. Остальные — симулянты, сейчас их перевяжут, и они в вашем распоряжении.
— Много раненых было?
— Около трехсот человек. В основном — с пулевыми, говорят, что когда наши на штурм пошли утром, охрана без предупреждения огонь с вышек открыла, прямо по спящим. Еще человек двести — больные, люди по пять суток без воды были. Мы сейчас всех эвакуировали, кого — в райбольницу, кого — в поликлиники, кого — в госпитали. Черт, во время боя столько народу не теряем. Сам бы сейчас этих подонков, — кивнул он в сторону стоящих в прибалтийской позе «раковичуса» жандармов, — кончил, и рука бы не дрогнула.
— Не переживайте, доктор, они свое получат. Погибших сколько?
— Точных данных по погибшим пока нет, на поле — около полутора сотен, но до сегодняшнего дня, говорят, людей забирали — и не возвращали, десятками уводили. Сюда заведут с поля — и все, больше их никто не видел. Что, как, куда — никто не знает.
— Разберемся.
— Все, ребята, я пошел. — Доктор дождался, пока заберут тяжелораненых жандармов и двинул дальше, по своим медицинским делам. Навстречу ему, с вытаращенными глазами, залетел Старый.
— Там, там в парке… Где эти мрази?! — он на ходу передернул затвор АКСУ.
Мы успели его остановить.
Оказалось, что Старый, вместе с тремя своими бойцами, решил поучаствовать в прочесывании парка. Направившись к реке по дорожке, они отошли от стадиона метров на пятьсот, когда один из студентов заметил свежую колею, сворачивавшую в глубь парка. Старый решил, что этот след нужно проверить, и группа, рассредоточившись, стала медленно пробираться вдоль оставленных автомашинами следов. Через несколько минут ходьбы местность пошла вниз, закончившись глубоким оврагом. На дне оврага лежали тела расстрелянных — они даже не были засыпаны землей. Часть покойников была в одежде, часть — полностью раздета, причем раздетыми были в основном молодые мужчины. Сколько людей нашло там свою смерть — Саня сказать не мог, оставив двух бойцов, он бегом направился к нам. Стало понятным, почему никто не мог сказать, что случилось с людьми, которых жандармы уводили в подтрибунное помещение — их увозили в такое место, которое, с одной стороны, было расположено недалеко от «лагеря», а с другой — густая растительность парка и низина скрывали звуки выстрелов. Часть людей со стадиона пришлось направить к оврагу — местность следовало оцепить, чтобы не нарушить картину событий. Тем временем в нескольких комнатах административного крыла здания стадиона нам с горем пополам оборудовали рабочие места. Андрей вместе с медиком отправился писать протоколы осмотра трупов, опера занялись осмотром изъятого у немцев оружия — к счастью, его догадались сложить отдельно, и это произошло случайно — но так или иначе, у нас оказалась большая часть карабинов и пистолетов, которыми были вооружены жандармы. Номера оружия с истинно немецкой тщательностью были занесены в зольдбухи, и это должно было нам помочь в выявлении тех, кто лично убивал людей в овраге.
Я, взяв нашего переводчика — того самого лингвиста, который помогал нам еще в Ганцевичах, — начал беседовать с командиром жандармской роты, обер-лейтенантом Гансом Зейбертом. Немец, по-моему, не видел в том, что сделали его подчиненные, ничего предосудительного — как же, они выполняли приказ. Первая мысль — построить беседу в форме вопрос-ответ — быстро отпала, проще было записывать рассказ немца в виде свободного изложения. Вместе со мной остался и Саня — он уже успел немного успокоиться, прийти в себя и сам предложил свою помощь в ведении протокола, а точнее — в записи рассказа немца. И вот что у нас получилось.
...Выдержка из протокола допроса обер-лейтенанта Карла Зейберта, командира 907-й роты фельджандармерии.
«Я родился в городе Потсдам в 1913 году, в семье отставного военного. После окончания гимназии в 1931 году поступил в Берлинский университет, который окончил в 1936-м. Во время учебы в университете вступил в НСДАП. По окончании университета поступил на службу в криминальную полицию города Дрезден, где и работал до начала войны. В сентябре 1939 года был призван в Вермахт, в фельджандармерию. После прохождения курсов подготовки в чине обер-фенриха участвовал в операции в Бельгии, где был ранен. По излечении получил звание лейтенанта и был направлен во Францию, в качестве командира отряда жандармерии при штабе танковой дивизии. Во Франции наш отряд занимался в основном борьбой с уголовными преступлениями среди военнослужащих Вермахта, а также поиском английских летчиков. Зимой 1941 года получил повышение за успехи в службе и был назначен на должность командира 907-й роты фельджандармерии. Рота в тот период времени располагалась в Польше, в городе Лодзь. После того как я прибыл в роту, наше подразделение участвовало в охране гетто Лодзи, проведении фильтрации еврейских элементов, иногда — в казнях лиц, осужденных военно-полевым судом. В июне 1941 года моя рота в составе батальона фельджандармерии была придана ГА „Центр“. Непосредственно перед началом войны с Россией нас ознакомили с приказом фюрера о характере войны с СССР, из которого следовало, что нормы и обычаи войны, которым мы следовали раньше, отныне не применяются. Из списка наших задач была исключена борьба с теми преступлениями среди военнослужащих Вермахта, которые совершены в отношении местного населения, такие преступления отныне считались дисциплинарным проступком и попадали под юрисдикцию непосредственных начальников военнослужащих, которые эти проступки совершали. Насколько мне известно, задачей корпуса, к которому была прикреплена наша рота, было окружение Минска с юга. Начало боевых действий большинство солдат роты встретили с энтузиазмом, сомнений в быстрой победе ни у кого не было. Непосредственно в боевых действиях рота участия не принимала, находилась во втором эшелоне. Вечером двадцать третьего июня нас перебросили в Кобрин. Начиная с этого дня мы занимались прочесыванием кварталов юго-западной части города, которая находилась под контролем Вермахта. К этому моменту времени нам уже стало известно из „солдатской почты“ о больших потерях Вермахта и начавшемся отчаянном сопротивлении войск, которые мы продолжали еще считать большевистскими. В ходе прочесывания многие солдаты обнаружили неизвестные им вещи и предметы быта, которые по своему техническому уровню намного превосходили то, что может быть изготовлено в Германии. Несколько раз мы подвергались обстрелу со стороны солдат противника, по каким-то причинам оказавшихся в нашем тылу. Моих подчиненных крайне удивило то, что все эти солдаты были вооружены автоматическим оружием. Захватить живыми удалось всего нескольких из них, как правило — раненых, остальные предпочитали сражаться до конца. 24 июня в лагерь, который мы своими силами оборудовали на стадионе, доставили нескольких пограничников, иных военных и сотрудников полиции, задержанных в Бресте. То, что их повезли к нам, а не в тыл, объяснялось просто: русская авиация парализовала движение поездов и автомобильного транспорта в Польше. Еврейского населения в Кобрине мы обнаружили сравнительно мало, все евреи немедленно после выявления подлежали, в соответствии с приказом, безусловному уничтожению. Для производства экзекуции каждый взвод роты ежедневно по очереди выделял по отделению, на усмотрение командира взвода. Местом экзекуции выбрали овраг, расположенный в парке, точнее, этот овраг выбрал я лично. Распоряжение о проведении акций отдавал я, лиц, подлежащих ликвидации, указывал я, мой заместитель или командир 1-го взвода роты в наше отсутствие. Экзекуцию проводили днем, так как в дневное время на линии соприкосновения войск была обычно большая стрельба, и это позволяло нам не беспокоить находившихся в лагере лиц звуками выстрелов во время проведения расстрелов. Лиц, представляющих инте