Смертный бой. Триколор против свастики - Страница 26

Когда Андрей закончил чтение, красный, тяжело дышащий Суховеев был, по-моему, близок к обмороку.

— Господа… Этого же просто не может быть… Вам известно все — абсолютно все…

Естественно. В статье была масса подробностей — таких, о которых, по мнению диверсанта, могли знать только участники описывавшихся событий. Нас, правда, эти подробности не интересовали — безобразия, учиненные «Бранденбургом» в той же Франции, предметом нашего ведения не являлись. Пока не являлись.

— Господа… Прикажите все-таки расстегнуть наручники — слишком давят, затекли руки — и дайте, бога ради, платок и стакан воды, если можно.

— Отчего же только воды? Если вы намерены сотрудничать со следствием, то мы можем предложить вам даже стакан виски или коньяка. — А вот это правильно. В такой ситуации «клиента» пора «размягчать». Не очень этично, правда, зато надежно и практично. В связи с отсутствием оперов наливать виски придется самим. Или…

— Боец!

В комнату вошел на этот раз уже «математик».

— Слушаю, товарищ полковник!

— Боец, перестегни задержанного, ну вот хотя бы сюда…

У стола были достаточно толстые металлические ножки, к одной из которых боец пристегнул правую руку Суховеева.

— Так. А теперь, будь любезен, дождись сменщика и сгоняй к нам в домик — знаешь, где мы остановились? Там в холодильнике стоит «Блэк», принеси сюда бутылочку, если не сложно.

— Хорошо, товарищ полковник, сделаю, — студент вышел.

— А дисциплинка-то у вас хромает, — не преминул подметить Суховеев.

— Что вы хотите? Ребята в армии четвертый день.

— Четвертый день? На четвертый день они ухитрились ночью расстрелять подготовленных диверсантов?

— Они с третьего курса проходят военную подготовку во время обучения (об использовании ПНВ говорить, пожалуй, не стоило).

— Даже так? Наверное, в этом есть смысл, раз эта подготовка приносит такие плоды. Дайте же платок, господа.

Платка у нас не нашлось, поэтому Суховееву была предложена гигиеническая салфетка, вызвавшая новую порцию удивления.

— А…

— Перейдем все-таки к сути разговора. Несмотря на то, что мы сочли возможным удовлетворить некоторые ваши просьбы, советую вам не забывать о том, что наше отношение к вам, как к человеку, ставшему на сторону врага в борьбе против своей Родины, абсолютно не изменилось. Так что советую помнить, что все, что вы будете говорить, обязательно будет использовано против вас в скором, но справедливом суде.

— Не вижу смысла запираться. Раз вы знаете то, что знаете, — молчать мне никакого резона нет. Я готов.

— Фамилия, имя, отчество, дата и место рождения?

Андрей уже успел заполнить шапку протокола допроса подозреваемого — поставил дату, время, место проведения допроса, указал свою должность и классный чин. Постановление, наверное, позже накатает — интересно, правда, где номер дела возьмет — канцелярии-то здесь нет, в учетную группу местного УВД разве что обратиться… Нет, номер дела тоже вписан — 02–41.

— Откуда? — спросил я, показав пальцем на номер.

— А на сайте нашем «разблюдовку» повесили, оказывается, кроме нашей, еще пять групп сформировали, каждой — по десять номеров пока что выделили. Ну а так как мы первые, то номера с 1-го по 10-й — наши.

Странно. А куда он первый номер дел? Ладно, об этом потом.

— Вы готовы записывать? Я Суховеев Роман Аркадьевич, родился 18 апреля 1884 года в городе Клин Московской губернии…

После перерыва на завтрак мы продолжили допрос Суховеева. В его группе часть диверсантов русским языком владела плохо, поэтому по нашей просьбе из Минска приехал (своим ходом, надо отметить) переводчик — очередной студент-филолог, на этот раз — типичный «белобилетник», судя по стеклам его очков. Подполковник ничего особо нового для нас не сказал — находясь в подавленном состоянии, он абсолютно чистосердечно поведал как о мотивах, подвигнувших его на захват ребенка в заложники, так и о своем нынешнем отношении к своему поступку. Все объяснялось предельно просто — в своей «священной борьбе» с большевизмом он считал подходящими любые средства — тот же ребенок был для него не более чем большевистским отродьем. О своем поступке он абсолютно не жалел — если бы представилась возможность, он поступил бы точно так же. Выяснилось, что в Абвер он пришел еще в 1936 году, политику Гитлера, связанную с ненавистью к «низшим расам», не одобрял, но был полностью уверен, что этой болезнью Германия переболеет. На самом деле до Германии он успел пожить и в Польше, и во Франции — но предпочел им Германию — французов считал безвольными лягушатниками, а поляков — надменными идиотами, которые не относятся так, как следует относиться, к СССР и коммунистическому режиму. Особенно нас потрясла его фраза о том, что если нужно, чтобы для очищения от коммунистической заразы должна погибнуть половина русских — под «русскими» он понимал всех, кто живет в СССР, от евреев до чукчей, — то это вполне приемлемая цена. Когда мы более подробно объяснили ему существующий в России политический расклад, не вдаваясь, впрочем, в подробности о «переносе», тот факт, что коммунистов после смены строя не стали пачками развешивать на фонарях и уж как минимум — ущемлять в правах, вызвал с его стороны поток желчных замечаний, сводившихся к тому, что его соотечественники — жалкие, несостоятельные в духовном плане люди, которые трусливо спят у параши. Я смотрел на него и думал: «Боже, до чего же он мне напоминает кое-кого из современников. Тех, чей звериный антикоммунизм, преподносимый под соусом „демократии“, может сравниться только с таким же первобытным коммунизмом в исполнении персонажей типа Пол Пота или Анпилова. Ведь это — две стороны одной медали. Это люди, готовые предавать свою страну, уничтожать свой народ ради абстрактной идеи — неважно, какой, коммунистической или наоборот — либеральной. Их принцип — „чем хуже, тем лучше“, и любое его проявление они воспримут как руководство к действию.» Потом мне в голову пришло другое — а что, интересно, скажут о показаниях Суховеева и других таких, как он, — с учетом того, что наша группа — не единственная, я не сомневался, что другие найдутся. Наверняка будут рассуждать о том, что признательные показания выбиты, что он хотел воевать не против своей страны, а против преступного сталинского режима, что он — настоящий патриот, в отличие от всяких графов Игнатьевых и примкнувших к ним Толстых. А почему бы и нет? Если у нас умудрялись делать героев из Семенова или Краснова со Шкуро за компанию, то почему бы не попытаться проделать такую же штуку еще раз — навесив ореол мученика на того же Суховеева. А ребенок… Что для таких делателей, героев возможная смерть какого-то ребенка, слезы какой-то никому не известной белорусской женщины? В крайнем случае, всегда можно заявить, что они жертвы вовсе не «суховеевых», а кровавого режима — причем то, что режим того же Лукашенко, Медведева или Путина — отнюдь не сталинский, их абсолютно не смутит. Когда я, вполуха слушая вопросы Андрея и ответы подполковника, думал над этими вещами, то еще не предполагал, насколько точно мои мысли подтвердятся в самом ближайшем будущем — и при каких трагических обстоятельствах.